"Гамлет: непреодолимое очарование групповой ментальности"
Автор: Тарас Левин, глава секции ГПП АППУ, делегат от Украины в EFPP, психиатр, психотерапевт, тренинг аналитик и супервизор АППУ по групповому анализу
Доклад на теоретическом семинаре "Аналіз під вогнем. Групова динаміка за часів соціальних потрясінь"
10.09.2022
Уважаемые коллеги, я думаю, что благодаря докладам Сергея и Ирины, которые мы прослушали вчера, в фокусе нашего внимания уже находится центральное положение группового анализа, а именно, что человек есть групповое существо. Точнее, групповое и индивидуальное суть два неотъемлемых аспекта человеческой природы, как две стороны одной монеты. Психика индивида создается и формируется групповым окружением и не может возникнуть в его отсутствие. Индивид, даже взятый в отдельности, является носителем по преимуществу групповой психологии. Тяготение к установлению связей, отношений и коммуникации с себе подобными представляет собой базовое свойство психики человеческого индивида. Подобно волшебным кристаллам мы притягиваемся друг к другу, складываясь образовавшимся множеством в различные причудливые конфигурации, и только в этой сети по-настоящему способны раскрыть все прочие свойства наших индивидуальных душ.
Эта способность, очевидно, обеспечила человека большим эволюционным преимуществом, но не обошлась ему без издержек. Контакт с групповым окружением мгновенно актуализирует в каждом индивиде интенсивные влечения и устремления, одновременно подвергая их массивной фрустрации. Вызванный этим регресс отбрасывает психику индивида к самым ранним способам объектных отношений, что запускает сложную систему проекций, интроекций и проективных идентификаций, призванных защитить индивида от психотических тревог и сохранить ему, хотя бы отчасти, возможность зрелого функционирования в группе. Бессознательные инвестиции всех входящих в состав группы индивидов образуют общегрупповой пул примитивного материала, названный В. Бионом групповой ментальностью, которая скрепляет группу наподобие клея и позволяет ей функционировать слитно, как если бы группа была единым целым. Благодаря этому группа способна в единодушном инстинктивном порыве, без всякого планирования и договоренностей между своими членами, осуществлять элементарные задачи выживания целенаправленным и согласованным образом, а именно: члены группы бескорыстно заботятся друг о друге, в ситуации угрозы сообща нападают на источник опасности или спасаются от него бегством, и не только не препятствуют, но даже потакают временному обособлению от группы возникающих в ней пар, что необходимо для продолжения рода. В зависимости от конкретной внешней ситуации,требующей того или иного согласованного группового отклика, в общегрупповой протоментальной системе актуализируется один из трех, выделенных Бионом, вариантов групповой ментальности – группа базового допущения зависимости, базового допущения борьбы-бегства или базового допущения образования пар, при этом остальные два варианта удерживаются в латентном состоянии.
Для первобытной родовой группы такой способ психической организации был вполне адаптивным. Даже более архаичная, четвертая форма групповой ментальности, выделенная Э. Хоппером под названием базового допущения агрегации-массификации, в условиях палеолита давала эволюционное преимущество. Хотя в таких группах как несущееся стадо бизонов (массификация) или скопление равноудаленно стоящих на отмели фламинго (агрегация), когезия и сколько-нибудь дифференцированное взаимодействие между индивидами полностью отсутствуют, подобная форма групповой ментальности могла хорошо служить целям выживания и для первобытного человека. Но и в первых трех вариантах групп базового допущения, где когезия хорошо выражена, связи между индивидами в группе устанавливаются не на основании осознанного выбора, а вследствие валентности – по аналогии с химической реакцией между атомами вещества, соединяющимися в молекулы. В любой группе базового допущения поведение группы продиктовано примитивной эмоциональной реакцией в ответ на элементарные стимулы. Индивидуальное в такой группе растворено в групповом и не мыслится отдельно. В своих решениях и поступках индивид захвачен общегрупповым эмоциональным потоком. Мышление группы эмоционально обусловлено, лишено проблемного, критического характера и не способно к овладению сложной, неоднозначной реальностью.
Со временем, такая форма групповой адаптации нашего вида настолько снизила давление необходимости простого выживания в природе, что позволила большее развитие индивидов в группе. Индивид приобрел осознание собственного я, стал выделять себя из группы и даже противопоставлять себя ей, что актуализировало специфические для группового взаимодействия тревоги в плоскости принадлежностиавтономии. Эволюционным преимуществом оказалось не столько полное единство индивидов в группе, сколько поддержание единства на общих основаниях с относительной толерантностью к различиям. Теперь каждый участник группы оказался раздвоен в отношениях с группой и с самим собой.
Он одновременно инвестировал группу своим бессознательным примитивным материалом, формируя вместе с другими участниками групповую ментальность и разделяя ее, и находился с этой же групповой ментальностью в состоянии конфликта, поскольку имел уже свои индивидуальные представления и устремления, которые могли с этой групповой ментальностью расходиться. В такой ситуации способ установления связей между индивидами в группе приобрел новую функцию – поддержания динамического равновесия между диктатом групповой ментальности и индивидуальными потребностями членов группы. Возникло и становилось все более дифференцированным распределение ролей, отношения складывались в более-менее устойчивые иерархические структуры, оптимально соответствующие требованиям того базового допущения, которое в тот или иной момент оказывалось активным, другими словами, развивалась групповая культура.
Это новообразование создало еще больше возможностей для развития индивида, что вело к еще большему усложнению сети групповых отношений. Выживание в дикой природе все реже становилось необходимостью для члена такой группы. Его благополучие стало все больше зависеть от способности интегрироваться в сложной, запутанной сети межличностных отношений. В такой ситуации групповая ментальность, по-прежнему составляющая необходимую основу и клей для объединения индивидов в группу, из преимущества все чаще становилась проблемой. Переориентирование целей адаптации с дикой природы на сеть отношений в группе привело к тому, что восприятие стимулов в терминах групповой ментальности теперь не приближалось к реальности, а грубо ее искажало. Поведение группы под давлением базовых допущений теперь не улучшало приспособление, а тормозило развитие и нередко вело к разрушительным для группы последствиям. Балансирование напряженных противоречий между групповой ментальностью, индивидом и групповой культурой, по-видимому, является необходимым атрибутом человека на нынешнем этапе цивилизационного процесса. Здоровье группы во многом определяется такой культурой, которая позволяет наилучшее вытеснение импульсов активной группы базового допущения. Это позволяет индивидам в группе относительную свободу от архаичных побуждений, возможность устанавливать связи на основе не валентности, а кооперации и поддерживать мыслительные процессы в наибольшем контакте с реальностью, что присуще так называемой рабочей группе, в противовес группе базового допущения. При этом любой новый фактор, новая идея, новый рывок в развитии грозят дестабилизацией системы и катастрофическим изменением, когда групповая ментальность захватывает и поглощает группу, что ведет к ее деградации, гибели индивидов и даже гибели всей групповой культуры. Если группе удается преодолеть эскалацию деструктивности, она через мучительный этап катастрофического изменения может прийти к формированию новой групповой культуры, которая будет в состоянии вернуть равновесие, вместив новую идею и позволяя развитие.
Сказанное выше позволяет понять одну из базовых причин человеческого страдания, которая заключена в самой природе человека, как «политического животного». Группа является необходимой и естественной средой нашего существования, дающей стимулы и средства для нашего развития, реализации и исцеления. И та же группа является источником всяческих зол, несчастий, бед и разочарований. М. Нитсун определил сущность этой проблемы емким понятием антигруппа, что совсем не предполагает различения между разными группами, одна из которых «хорошая», а другая «плохая». Термин «антигруппа» означает, что каждая группа наряду с конструктивным потенциалом неотъемлемым образом содержит в себе заряд деструктивности. При этом рост и развитие связаны не с отсутствием разрушительных сил в группе, а со способностью группы и ее членов к контейнированию, переработке и овладению своей деструктивностью.
Позвольте мне теперь привести пример того непреодолимого очарования, с которым групповая ментальность заставляет нас хранить прочную убежденность в однозначной реальности происходящего, когда у нас нет для этого достаточно веских оснований, и считать необходимыми поступки, которые имеют весьма плачевные и разрушительные последствия. Для иллюстрации я использую известную пьесу В. Шекспира «Трагедия Гамлета, принца Датского».
Итак, что мы знаем о том, что произошло в Эльсиноре, замке датского короля?
Мы знаем, что Данией правил король, достойный во всех отношениях. Он сочетал в себе величие, силу, добродетель и мудрость, обеспечившие процветание Дании, победу над врагами, любовь и почитание подданных к своему королю.
Мы знаем, что он стал жертвой предательства. Его брат Клавдий – низменная, мелкая натура, движимая чувством зависти и жаждой власти, подлым образом убил короля, сохранив свое злодеяние в тайне, а затем захватил трон, страну и королеву.
Мы знаем, что королева Гертруда – женщина легкомысленная. Всего два месяца спустя после внезапной смерти мужа она выходит замуж снова, при этом счастлива, довольна и не печалится об умершем. Мы можем думать, что она либо настолько поверхностна, что не в состоянии отличить достоинств бывшего мужа от ничтожества нынешнего, либо движима той же жаждой власти и предпочитает сохранить положение королевы ценой компромисса с собственной порядочностью. Мы даже можем подозревать, памятуя о быстроте заключения брака между Клавдием и Гертрудой, что они задолго до убийства отца Гамлета находились в преступной связи, быть может, даже были сообщниками злодейства.
Мы знаем, что молодой принц Гамлет, сын умершего короля, – единственный, кто в своем косном, мелочном и подлом окружении понастоящему скорбит об утраченном отце, единственный, кто отдает ему должное. Мы видим его пытливый, неординарный ум, его глубокие чувства порядочности, справедливости, чести. Мы наблюдаем, в какое смятение он приходит от ужасной вести об убийстве своего отца, предательстве дяди и матери. Несоответствие реального мира требованиям его высокой натуры делают Гамлета совершенно одиноким в черствой, низменной и лицемерной среде. Он разрывается между стремлением к справедливому возмездию и пониманием обреченности лучших человеческих порывов в этом несовершенном мире, где удел всему – тлен и забвение. Он даже задается вопросом о самом смысле существования на бренной земле, где процветают только подлость и ничтожество. Его поведение напоминает сумасшествие, притворное лишь наполовину. Его слова темны, полны неясных намеков и будто не обращены ни к кому конкретно. Как если бы мир стал с ног на голову, сама нормальность в нем может казаться лишь безумием. Гамлет совершает свою месть. Справедливость торжествует, но сам герой погибает в полном соответствии с логикой своих мрачных раздумий.
Как это близко нам все то, что мы снова и снова переживаем, читая эту шекспировскую трагедию, смотря ее бесчисленные театральные постановки и экранизации! Как знакомо нам это бесконечное несовершенство мира, в котором торжествуют подлость и предательство, где мы зависим от людей ничтожных и сами вынуждены поступаться своими лучшими качествами, идти на компромисс с собственной совестью для того только, чтобы выжить! Как полно разделяем мы праведный гнев молодого Гамлета, его скорбь по попранным идеалам, как искренне сочувствуем его безвременной гибели!
Однако, для целей настоящего изложения, я бы хотел сосредоточить ваше внимание не столько на перечисленных выше эмоционально заряженных переживаниях, сколько на сухом тексте пьесы и тех фактах, которые можно почерпнуть из ее внимательного прочтения.
При таком подходе несколько моментов обращают на себя внимание. Например, тот факт, что реплики о достоинствах и величии покойного отца Гамлета мы слышим из уст одного лишь Гамлета. Ни один другой персонаж пьесы не отзывается о нем положительно, более того, вообще никак его не упоминает. Исключение составляет одна отсылка к истории тридцатилетней давности, когда король убил вызвавшего его на поединок норвежца Фортинбраса и, по условиям поединка, отнял земли побежденного.
В этом месте покойного короля характеризуют как славного на весь мир храбреца, хотя и с оговоркой, что его поступок дал повод к текущей военной угрозе от норвежцев. Что касается реакции окружающих на восторженные восклицания Гамлета об его отце, то всего один раз, из уст ближайшего друга Гамлета, мы слышим довольно сдержанный отклик: «да, истый был король». В тексте пьесы есть сведения, которые позволяют установить конкретную датировку событий. Жители Дании, которые внезапно утратили абсолютного монарха, правившего ими более тридцати лет, два месяца спустя после его кончины не говорят о нем. Их высказывания связаны не с воспоминаниями о так недавно прошедшем, но с текущими событиями дня, а отдельные реплики свидетельствуют об эмоциональном состоянии некоторых персонажей, наполненном тревожным, неопределенным предчувствием грядущих в стране несчастий.
Точно так же мы не найдем ни у кого из действующих лиц слов о ничтожестве, подлости и бездарности Клавдия, которыми так изобилуют речи принца. Если сосредоточиться на действиях и высказываниях самого 7 Клавдия, опираясь только на текст пьесы, то в ее начале мы видим здравые рассуждения политического деятеля, который печется об интересах своего народа, занимается делами государства, заверяет Гамлета в своей любви и расположении, пытается утешить и вразумить принца в его печали. На это, возможно, вам сразу захочется возразить: «Но ведь все это лицемерие и притворство! Мы же знаем, что он убийца короля и узурпатор!». Пока лишь оговорю, что из самого текста высказываний Клавдия никак нельзя сделать вывод о характере и скрытых мотивах этого персонажа. Их может передать только актер, играющий роль своего героя, который тот же текст с равным успехом может использовать для воплощения как лживого подлеца, так и добросовестного правителя. По ходу дальнейшего развития событий трагедии Клавдий действительно совершает ряд поступков, которые свидетельствуют о низменных сторонах его натуры и выдают осознанно враждебные мотивы в отношении Гамлета. Так, он отсылает принца в Англию в сопровождении двух придворных – Розенкранца и Гильденстерна – которых снабжает запечатанным письмом к английскому королю, содержащим просьбу казнить Гамлета сразу по прибытии. Когда же этот план терпит неудачу, Клавдий устраивает дружеский поединок между Гамлетом и Лаэртом и, манипулируя ненавистью Лаэрта, подговаривает его убить принца отравленным клинком, для верности подкрепляя свой план напитком с ядом. Однако, для этих поступков, несомненно жестоких и враждебных, все же можно найти некоторое обоснование, как в радикальной цели их замысла, так и в скрытном характере их осуществления. Поступкам Клавдия предшествовало неадекватное, непредсказуемое и разрушительное поведение Гамлета, который неоднократно оскорбил Офелию, нескольких придворных, короля, королеву и убил одного из вельмож, Полония. При этом все попытки прояснить поведение Гамлета и вразумить его оказались безуспешными. Такие действия наследного принца подвергают угрозе само государственное устройство, а монархическая структура не предоставляет никаких легальных и умеренных способов ограничить угрозу, исходящую от особы королевской крови.
На это, наверное, вам снова захочется возразить: «Но ведь мы знаем, что Клавдий с самого начала был подлым убийцей! Гамлет имел право на свой гнев! Целью его поступков было вывести Клавдия на чистую воду, и принц достиг своей цели! Убийство Полония – случайность, он сам виноват, что 8 шпионил за Гамлетом!» Очевидно, что факт убийства Клавдием своего брата является отправной точкой для логики наших рассуждений и основой для эмоционального восприятия последующих событий. Но давайте внимательно рассмотрим эту основу и проверим, насколько прочен фундамент.
При внимательном чтении текста мы можем найти всего три указания на то, что отец Гамлета был действительно убит, и что вина за реально совершенное преступление лежит на Клавдии, дяде Гамлета и брате короля.
Эти указания мы получаем в начале трагедии, из разговора Гамлета с явившимся ему призраком мертвого отца. Далее, мы можем основываться на реакции Клавдия на затеянную Гамлетом театральную постановку, в которой инсценируется «Убийство Гонзаго» с сюжетом, напоминающим предполагаемое убийство отца Гамлета. И, наконец, нашу убежденность скрепляет монолог Клавдия, который в тайной молитве стоит на пороге раскаяния и говорит о братоубийстве как о совершенном им деянии.
Помимо этих указаний, и я хочу это подчеркнуть, никаких других в тексте пьесы не существует. На мой взгляд, в этом факте уже угадывается замысел автора. Ведь Шекспир мог снабдить и своего героя, и своего зрителя более прямыми и достоверными доказательствами реальности случившегося – например, свидетельством живых очевидцев, а не привидения, или прямой речью виновника, в которой он бы говорил о фактических обстоятельствах совершенного им преступления, а не сбивчиво каялся наедине с собой в смертном грехе.
Но давайте рассмотрим детальнее те три свидетельства, которые мы имеем.
Наше доверие к мнению призрака в большой степени основывается на силе эмоционального воздействия столь яркого и неординарного события как появление духа умершего. Кроме того, призрак включен автором пьесы в перечень действующих лиц. Мы видим его на сцене театра или экране кино, так сказать, во плоти. Роль призрака исполняет один из живых актеров, точно так же, как другой живой актер исполняет роль, например, Гамлета. И мы склонны верить словам призрака, поскольку вместе с Гамлетом видим его воочию. Тем не менее, для окончательной уверенности в истинности показаний призрака нам придется окончательно уверовать и в реальность загробной жизни. А мы видим, что даже сам Гамлет в ней не уверен. В своем 9 знаменитом монологе, уже после встречи с призраком, принц говорит о смерти как о «неведомой стране, откуда ни один не возвращался путник». Именно невозможностью узнать, ожидает ли нас хоть что-нибудь за порогом смерти, Гамлет объясняет свою нерешительность в жизни. То есть, мы с той же достоверностью можем предположить, что Гамлет имел дело не с явившимся ему в реальности духом умершего отца, а с плодом своего распаленного воображения. Подтверждение второй версии можно найти в реплике Горацио, провожающего Гамлета на собеседование с призраком словами: «Он одержим своим воображеньем». Аргументом в пользу реальности сверхъестественного события, правда, может быть тот факт, что призрака видит не один только Гамлет, но еще четверо людей – солдат, два офицера и друг принца, Горацио. Однако, они только видят привидение и не слышат его речей, к тому же, они не толкуют событие как явление духа, жаждущего мести за предательское убийство, а видят в нем предзнаменование грядущих в стране бедствий. К этому стоит добавить, что описаны случаи, когда при определенных условиях многие люди могут одновременно испытывать галлюцинаторные переживания сходного содержания, при этом необязательно будучи больными психически. Позже по ходу пьесы принц еще дважды говорит с призраком на глазах у других действующих лиц – один раз ночной стражи, другой – в присутствии своей матери. При этом каждый раз свидетели таких разговоров не видят собеседника Гамлета и не слышат его слов. Напротив, они говорят принцу, что тот ведет себя как безумный и разговаривает сам с собой. Наконец, даже если мы допустим существование загробного мира и появление духа умершего короля, который посетил Гамлета, чтобы сообщить ему обстоятельства своей смерти, то нам придется также признать и достоверность способа убийства, который описывает призрак – а именно, вливание яда в ухо. Однако, эта версия более чем сомнительна, поскольку биодоступность любого отравляющего вещества при таком способе введения приближается к нулю и едва ли может привести даже к недомоганию, не то что к смерти.
Попробуем теперь рассмотреть второе указание, а именно, реакцию Клавдия на постановку Гамлетом пьесы «Убийство Гонзаго». Если полагать, что Клавдий действительно был убийцей своего брата, вероятно, просмотр постановки, изображающей похожее преступление, дал бы ему понять, что совершенное им злодейство каким-то образом раскрыто Гамлетом и не 10 является больше тайной. Это, безусловно, могло заставить Клавдия волноваться и даже выдать свое волнение той или иной реакцией. Но какой именно реакцией? И на что именно реагирует Клавдий в тексте пьесы?
Из текста пьесы мы можем заключить, что реакция, по-видимому, была бурной, и события увиденного спектакля не оставили Клавдия равнодушным. Но и здесь мы видим, что Шекспир избегает прямого указания на то, как именно отреагировал Клавдий, и вкладывает в его уста совсем немного слов. О поведении Клавдия мы можем судить лишь косвенно, по реакциям окружающих:
Офелия
Король встает.
Гамлет
Как, испугался мнимого огня?
Королева
Мой милый, что с тобой?
Полоний
Остановите представленье!
Король
Светите мне. – Идемте прочь!
Все
Огня, огня, огня!
Все уходят
Кроме того, стоит обратить внимание, что на представлении, устроенном Гамлетом, пьеса «Убийство Гонзаго» инсценируется дважды – вначале как пантомима, затем в виде диалога. И на всем протяжении спектакля Клавдий не выдает себя ничем особенным. Он спрашивает у Гамлета название пьесы; наблюдая за вызывающим поведением принца в отношении Офелии интересуется, нет ли в затеянном Гамлетом представлении чего-либо обидного. Казалось бы, истинный преступник не должен был бы нуждаться в двукратном повторении театральных намеков. То, что ему показали на сцене, было бы слишком знакомым и уличило бы его мгновенно. Но реакция Клавдия отсрочена. Она возникает лишь после пояснения Гамлетом содержания его постановки:
Это некто Луциан, племянник короля.
И дальше:
он отравляет его в саду, чтобы завладеть его царством.
Вот оно что! Племянник! Ведь в сюжете «Убийства Гонзаго» нет точного соответствия с тем ходом событий, который, как полагает Гамлет, привел к смерти его отца, короля Дании. В «Гонзаго» короля убивает не брат, а племянник.
Теперь давайте предположим, что никакого убийства короля в Эльсиноре не было, и что Клавдий в нем, соответственно, не повинен. Представьте себе Клавдия, который с самого начала шекспировской трагедии озабочен двумя вещами – прочностью датского трона и причиной безумного поведения своего племянника Гамлета, подвергающего прочность трона серьезной опасности. И вот, племянник Клавдия, нынешнего короля Дании, всячески обнаруживая преднамеренность своих действий, ставит спектакль, в сюжете которого некий племянник короля Луциан убивает своего дядю Гонзаго с тем, чтобы завладеть его царством! Тут Клавдия могло озарить – какое именно намерение кроется за странным поведением Гамлета. Клавдий, безусловно, мог отреагировать – испугом, гневом, или как-либо иначе. Основываясь только на тексте шекспировской пьесы, можно с равной вероятностью предполагать, что поведение Клавдия могло быть как реакцией обличенного убийцы, так и реакцией человека, который внезапно понял, что ему угрожает смертью собственный племянник.
Инаконец, третье указание, которое может показаться неопровержимым – сам Клавдий, пытаясь молиться Богу, говорит о братоубийстве как о совершенном им деянии. Какое убедительное доказательство подозрений Гамлета! Правда, убедительное только для зрителей, но никак не для самого Гамлета. Ведь принц появляется на сцене только после того, как монолог Клавдия закончен. По репликам Гамлета можно судить, что он не слышал признания своего дяди, а только увидел, как Клавдий молился. Свою убежденность принц продолжает черпать только из двух первых 12 свидетельств, крайнюю сомнительность которых я, надеюсь, сумел вам продемонстрировать… Но давайте прочтем монолог Клавдия и исследуем его. Неужели он не оставляет никакого места для сомнений в виновности Клавдия в убийстве отца Гамлета?
На мой взгляд, заслуживает внимания сама ситуация, в которой Клавдий в страстном порыве вдруг обращается к Богу. Как раз перед этим он отдал указания Розенкранцу и Гильденстерну собраться в путь и сопроводить Гамлета в Англию. Позднее мы узнаем, что Клавдий при этом снабдил своих посыльных письмом к английскому королю, в котором потребовал предать Гамлета немедленной смерти. То есть, молиться он стал сразу после того, как отдал распоряжение к убийству своего племянника, сына своей жены. Разве нельзя предположить, что в этой молитве он кается не в прошлом убийстве, а в будущем, которое можно считать уже совершенным, поскольку решение принято и распоряжения отданы. Нас может смущать слово «братоубийство», которое встречается в монологе, но молящийся Клавдий вполне мог употреблять его в библейском контексте. «Проклятье первое, древнейшее на нем. Братоубийство» относится к первому преступлению человека, совершенному со времен Адама – убийству Каином своего брата Авеля. В христианской традиции братоубийство обычно понимается более широко – как убийство кровного родственника, или человека вообще. Излишне говорить, что термин «племянникоубийство» в библейских текстах не встречается и не мог быть использован Клавдием в молитве. Если следовать такому толкованию монолога, то Клавдий выглядит, конечно, не в лучшем свете. Но его преступление – лишь в планах, оно скорее упреждающий удар обороняющейся жертвы, чем упорство в ранее совершенных злодействах. И мы по-прежнему имеем основания полагать, что отца Гамлета Клавдий не убивал.
Можно рассмотреть и другую трактовку монолога Клавдия, которая оставляет возможность его невиновности в фактическом преступлении. Мы знаем, что в христианской традиции грехом считаются не только дела, но и мысли. Перед Богом, знающим все сокровенные тайники наших душ, каются за грех, совершенный не только делом, но и словом, и помышлением. Можно предположить, что в сцене убийства короля из спектакля о Гонзаго, Клавдий мог увидеть зеркальное отражение своих собственных тайных помыслов, в которых до того не отдавал себе отчета. Такой внезапный инсайт о бессознательном желании смерти родного брата, о том, что все нынешнее благополучие Клавдия строится на костях умершего родственника, как если бы тайное желание Клавдия свершилось, мог бы 13 послужить причиной душевного смятения, острого чувства вины и желания Клавдия покаяться. Вместе с тем, признание в помыслах едва ли можно счесть достаточным поводом для возмездия Клавдию со стороны Гамлета.
Итак, мы видим, что вся шекспировская история переворачивается с ног на голову (хотя, я склонен думать, что становится с головы на ноги). Если убийства короля не было, и Клавдий ни при чем к его смерти, то все подозрения Гамлета, вся его ненависть и жажда мести – лишь порождения ума самого принца. Имеющиеся в распоряжении Гамлета доказательства вины Клавдия не являются причиной его гнева и мстительных действий. Как раз наоборот – гнев и мстительные побуждения являются причиной отчаянного поиска доказательств, которые Гамлет находит убедительными только потому, что хочет получить для гнева и мести обоснование в реальности.
Мы по-прежнему можем понять переживания Гамлета, которые производят в нем гнев и жажду мести: обида на то, что его отец так быстро забыт, обида на мать, которая разделила постель с другим мужчиной, обида на Клавдия, ревность и зависть к своему дяде, который завладел матерью принца и обошел его в притязаниях на престол. Но если Гамлет не знает о том, что предательство Клавдия и убийство им прежнего короля есть непреложный факт, то гнев принца лишается статуса праведного, и моральное превосходство Гамлета оказываются под большим вопросом. Гамлет перестает быть героем и оказывается человеком, в котором достойные и высокие порывы бурлят не меньше, чем низкие и жестокие. Так, он убил Полония, не зная, кто прячется за занавесью во время его разговора с матерью. А ведь Полоний с таким же успехом мог быть как зловредным интриганом, пособником коварных замыслов предателя и убийцы Клавдия, так и усердным придворным, который пытался уладить назревающий конфликт, пусть и прибегая к не слишком чистоплотным средствам. Точно так же, обнаружив письмо Клавдия к английскому королю, содержащее просьбу казнить Гамлета, принц не просто уничтожает письмо, или заменяет его письмом нейтрального содержания – он пишет подделку с просьбой казнить Розенкранца и Гильденстерна, давних приятелей Гамлета и его провожатых в Англию. А ведь они точно так же могут быть как предателями принца, приспешниками короля и соучастниками его подлого плана, так и верными исполнителями вполне невинного поручения, совершенно неосведомленными о тайных целях Клавдия.
В этой перспективе мы вообще теряем прочное понимание того, кто прав, а кто виноват, кто злодей, а кто жертва. Мы оказываемся в неоднозначной, запутанной реальности, о которой всего не знаем до конца, в гуще событий, где каждый персонаж обладает сложными, противоречивыми свойствами и может по-разному вести себя под давлением обстоятельств и собственных 14 переживаний. При этом ни одно из действующих лиц не является ни исключительной причиной, ни главным двигателем в той цепи происшествий, которая ведет к трагическому финалу.
Но если не подлость Клавдия и не безумие Гамлета, то что это за сила, накаляющая страсти до такого предела, что они прорываются серией губительных поступков и несчастливых совпадений, кульминирующих кровавой бойней, в которой гибнет вся правящая элита Дании, а вместе с ней и все королевство, достающееся без боя во владение норвежскому принцу Фортинбрасу? И что это за сила, заставляющая нас воспринимать события в Эльсиноре столь однозначно и так истово верить в подлость и предательство Клавдия? Должен признаться, что я мало знаком с критикой творчества Шекспира, но, по крайней мере, ни в одной из известных мне постановок и экранизаций этой трагедии другие варианты не обыгрываются. Мы каждый раз знаем, что Клавдий убил отца Гамлета, и точка. Исследователи, похоже, больше задумываются над тем, почему Гамлет так долго тянет со своей местью и так странно подходит к ее осуществлению, чем над тем, есть ли у него основания мстить вообще.
На мой взгляд, как ответ на эти вопросы, так и более полное понимание пьесы можно получить не столько с позиций индивидуальной психологии, сколько в перспективе исследования групповой динамики и деструктивных процессов в группе. Теперь, проделав этот долгий экскурс, давайте вернемся к системе динамического равновесия «групповая ментальность – групповая культура – индивид», о которой я говорил вначале.
Я полагаю, что в групповой ментальности датского королевства, процветавшего 30 лет при правлении отца Гамлета, активным базовым допущением было базовое допущение зависимости. Напомню вам, что групповая ментальность представляет собой вместилище бессознательных проекций всех индивидуальных членов группы, которые переживают защитный регресс из-за тех тревог, которые у каждого индивида возникают в контакте и взаимодействии с другими членами группы. Источников этих тревог немало – например, соперничество и враждебность между членами группы. Каждый притязает на большую долю в достоянии группы, каждый имеет властные амбиции и потребности в неограниченной сексуальной реализации, каждый завидует и ревнует к тем, кто этим обладает, ненавидит их и хочет отобрать у них это силой.
Но каждый индивид по отдельности – один, и каждый в своих потребностях оказывается одинок перед лицом многих, желающих того же, что и он, поэтому каждый испытывает массивный страх перед другими членами группы, которых много и которые могут обрушиться на него с жестокой местью за его притязания и агрессивность.
Страх вызывает регресс в психике каждого индивида и актуализирует инфантильную потребность в опеке, защите и пассивном удовлетворении. Проекция всего напряженного, аффективно заряженного материала в групповую ментальность спасает каждого индивида от психотической регрессии, разгружает сеть отношений между индивидами от проблемного содержания и сплачивает группу. Когда в групповой ментальности активно базовое допущение зависимости, в его утрированном варианте все члены группы – невинные дети, родные братья и сестры, между которыми нет вражды и соперничества. Только одному из членов группы они делегируют всю власть и все групповое достояние. Все, что они имеют, получено только от него и только с его разрешения. Теперь и жадность, и зависть, и агрессивные побуждения всех членов группы адресованы ему одному, также как только его гнева и возмездия они боятся, только его любви, опеки и защиты желают. В роли лидера такой группы как правило оказывается самый жадный, властный и агрессивный индивид, чья потребность в любви и опеке наиболее эффективно вытеснена из его сознательной сферы.
Разумеется, такая сложная и дифференцированная группа как народ Дании в эпоху позднего средневековья оказалась бы полностью парализована, если бы функционировала под всецелым влиянием базового допущения зависимости. Диктат групповой ментальности ограничен групповой культурой – той структурой социальных отношений, которая поглощает энергию базового допущения. С этой функцией хорошо справляется, например, абсолютная монархия с ее патриархальным укладом, сильной централизованной властью, жесткой вертикалью социальной иерархии, ригидным сословным разграничением и соответствующими общественными институтами, среди которых большое значение имеет такая специализированная группа как церковь, обеспечивающая отдельный, дополнительный контейнер для аффектов, связанных с зависимой ментальностью. Наличие такой культуры освобождает индивидов в группе от оков совершенного инфантилизма и позволяет им вступать между собой в зрелые отношения, основанные на кооперации по принципу рабочей группы. Индивиды в таком обществе в своем большинстве поражены в личных правах и свободах, склонны к дефициту личной инициативы и ответственности, а в установлении взаимоотношений больше ориентированы на покровительство стоящих выше по социальной лестнице.
Стабильность динамической системы при такой групповой культуре как абсолютная монархия имеет серьезную уязвимость. Если удалить из нее ключевое звено, а именно лидера, находящегося на вершине социальной иерархии, то равновесие в системе быстро нарушается до критического уровня. Отсюда знаменитая фраза средневекового глашатая: «Король умер! Да здравствует король!» То есть, трон абсолютного монарха не должен 16 пустовать ни секунды, и за смертью предыдущего короля его место сразу должен занять следующий.
Именно в такой период перехода абсолютной власти от одного правителя к другому мы застаем датское королевство в начале шекспировской трагедии. Едва ли внезапно почивший король был велик, благороден и добродетелен. Скорей всего он был храбр, жесток и властолюбив. Едва ли датский народ вообще был озабочен персоной человека, которого больше нет. Скорей всего волнение в море людских душ подняла пустота, образовавшаяся на троне после смерти прежнего властителя, а качества человека, который занял это пустое место, превратило волнение в шторм.
Напомню вам, что функция лидера в группе, в которой активно базовое допущение зависимости – быть вместилищем проекций всех членов группы, связанных с примитивными жадностью, жестокостью, агрессивностью и сексуальностью. Лидер – необходимый противовес, который балансирует давление групповой ментальности тем, что своими качествами и поступками отвечает ее требованиям. Тогда вся группа вступает с лидером в зависимые отношения во всей их амбивалентности. На светлой стороне амбивалентности оказываются любовь, нужда и благодарность повелителю за его щедрые дары и покровительство, покорность его мудрому волеизъявлению. Темная сторона амбивалентности, связанная с завистью и ненавистью к могучему властелину, соперничеством с ним, оказывается вытеснена страхом его жестокого возмездия. В области осознания в отношении к лидеру у всех членов группы остаются в основном восхищение, почитание и покорность. Преимущество такой конфигурации в том, что члены группы в отношениях между собой свободны от большей части примитивной зависти и враждебности. Однако, основной фактор, удерживающий в латентном состоянии давление примитивных аффектов у всех индивидов такой группы, спроецирован на внешний объект – на лидера, – а сами индивиды не обладают такой автономной способностью.
Исчезновение внешнего объекта, то есть смерть короля Дании вызывает массивное возвращение вытесненного, с которым непривычная психика индивидов, составляющих группу базового допущения зависимости, не в состоянии справиться. Область их переживаний вновь наполняется примитивной жадностью, властолюбием, агрессивностью; сеть отношений между ними насыщается завистью и враждебностью.Все это нагнетает страх, запускающий регрессивные механизмы, повторные неэффективные попытки вытеснения и репроекции агрессивности в групповую ментальность, усиление инфантильных зависимых устремлений, которые ищут и не находят соответствующего им внешнего объекта. Проекции групповой ментальности, как лучи прожекторов, шарящие по ночному небу, не находят ничего, кроме черной космической пустоты. Давление групповой ментальности прогрессивно нарастает, и если не появится новый лидер, который в состоянии вернуть равновесие, то это давление грозит опрокинуть групповую культуру и пустить ее на дно.
Все это бурление групповой ментальности (базового допущения зависимости), которое в условиях существующей групповой культуры (абсолютная монархия) в ситуации отсутствия лидера (смерть короля) захватывает в свой водоворот индивидуальных членов группы (весь народ), мы можем наблюдать по ходу развития событий в пьесе Шекспира. В ней психологические эволюции каждого индивида, как и их поведение, напоминают барахтанье людей, которых сносит через пороги стремительным потоком горной реки. Кто-то выбрал направление и уверенно гребет, не замечая, что его сносит в пропасть, кто-то обмяк и безвольно отдался на волю течения, кто-то захлебнулся и ушел под воду, кого-то швырнуло и ударило об камни, кто-то ухватился за плывущего рядом и затянул его на дно своей тяжестью.
Мы наблюдаем по ходу пьесы эту атмосферу гнетущего ужаса и нервного напряжения, неопределенной смутной тревоги и страха грядущих несчастий, которые в воображении персонажей трагедии обрушатся на всю страну, а не на кого-то в отдельности. Многие на пике этого ужаса видят призрак мертвого короля – проективный образ всех агрессивных, враждебных и мстительных импульсов, которые так страшно переживать в себе и так хочется спроецировать на внешний объект, что в отсутствие реального объекта внешний просто галлюцинируется. Мы видим Гамлета, который в начале пьесы не просто опечален смертью короля, а пребывает в депрессивном состоянии и размышляет о самоубийстве.
Тень объекта упала на Эго – зависть и ненависть к образу архаичного отца обернулась против самого завистника грандиозными фантазиями о сокрушительной отцовской мести.
Спасительная галлюцинация призрака возвращает отцовскую любовь, отводит отцовские подозрения в сыновьей ненависти и указывает на «истинного» злодея, против которого направляет планы мести, делая сына своим сообщником. Не Клавдий влил в ухо яд королю, отправив его на тот свет. Это бессознательное Гамлета «льет яд в уши» интроекту архаичного отца, настраивая его против Клавдия, которого принц ненавидит. Галлюцинация призрака облегчает субъективное состояние Гамлета и выводит его из депрессии прямиком в маниакальное возбуждение, сопровождающееся импульсивными разрядками деструктивных действий.
Мы видим Гертруду, которая в своем групповом окружении под натиском базового допущения зависимости настолько полно эвакуировала всю свою агрессивность, что развила нечто вроде Стокгольмского синдрома. Оставшись без мужа, как мягкий воск она прилепилась к первому мужчине,оказавшемуся подле нее и заявившему свои амбициозные притязания. Когда разъяренный Гамлет обрушивается на нее со своими обвинениями, Гертруда безвольно плачет и соглашается со всем, что говорит испугавший ее сын. Но лишь короткое время спустя она снова рядом со своим новым мужем и снова дарит Клавдия своей нежной привязанностью.
Несчастная Офелия обнаруживает сходную динамику. Но в своем бесконтрольном регрессе к пассивной зависимости, подчиняясь Гамлету, отцу, брату и снова Гамлету, и покорно соглашаясь во всем, чего от нее требуют, несмотря на всю противоречивость этих требований, Офелия лишается всех опекающих ее объектов. Лаэрт отправляется во Францию, отец убит, Гамлет, возлюбленный Офелии и убийца ее отца, отвергает Офелию и уезжает в Англию. Безумие и смерть остаются ее единственным убежищем, и она отдается им с детской доверчивостью, бессвязно лепеча и напевая невинные песни.
Мы видим Лаэрта, который, заслышав о смерти своего отца, переполняется ненавистью и готов обрушить ее на кого угодно. Подобно Гамлету, он ищет объект для своей мести, и так же как принц, он в первую очередь находит этот объект именно в Клавдии – в этом случае, уж точно без всяких оснований.
Мы видим датский народ, который пенится штормовой рябью и, подняв на плечи Лаэрта, толпится у королевских ворот, ожидая повода разрядить свою ярость, не слишком задаваясь вопросом, по какой причине и с какой целью.
Но здесь вы можете задаться вопросом – а как же Клавдий? Ведь трон короля не пустовал, и дядя Гамлета занял его сразу после смерти своего брата. Почему же тогда крен в динамической системе «групповая ментальность – индивид – групповая культура» продолжал нарастать, пока не достиг точки невозврата? Я думаю, дело в том, что датский трон оставался пустым. Для того, чтобы вернуть равновесие в нестабильной системе недостаточно получить титул. Нужно быть тем человеком, который своим характером и своими действиями обнаруживает соответствие тем проекциям, которых требует система. Клавдий действительно оказался несостоятельным в роли короля. Но я едва ли соглашусь с Гамлетом в том, что это случилось из-за подлости или ничтожества Клавдия, из-за недостатка в нем добродетели и величия. Я думаю, это случилось потому, что Клавдий был слишком человечен.
Как любой нормальный человек, он был исполнен внутренних противоречий. Его высказывания, действия, его тайная молитва к Богу выдают в нем соседство как жадных, жестоких и мстительных побуждений, так и желаний добра, угрызений совести, потребности в раскаянии и, главным образом, собственных зависимых устремлений, которые он обращает к Создателю. Его решимости совершать злые поступки хватало лишь на то, чтобы делать их тайно, поскольку он боялся толпы, как и любой человек в одиночестве боится многих. Его ошибкой была идея о том, что вернуть спокойствие группе, которую затапливает базовое допущение зависимости, можно заботой и удовлетворением зависимых потребностей. Так, он устраивает для народа королевские пиры в строгом соответствии с принятой традицией. Так, в ситуации военной угрозы со стороны Норвегии, когда весь датский народ без сна и отдыха оказывается занят приготовлениями к войне, он предпринимает усилия и решает конфликт дипломатическим путем, чтобы избежать ненужных жертв. Лидер группы базового допущения зависимости не удовлетворяет зависимые потребности. Он вмещает в своей персоне все групповые проекции жадности, властолюбия и агрессивности. Когда стабильность в системе нарушена, и базовое допущение зависимости грозит ее опрокинуть, равновесие может вернуть злобный, жестокий тиран, презирающий собственный народ и открыто топящий в крови всякое возмущение.
В этом отношении Клавдий является зеркальным отражением Гамлета. Принц так же исполнен внутренних противоречий и раздвоен сам в себе, как и его дядя. В нем так же сосуществуют властные амбиции и зависимые тенденции, коварство и великодушие, жестокость и раскаяние. Они оба не способны занять место лидера в своей группе, но являются наиболее выразительными ее членами. Групповая конфигурация Эдипального конфликта, усиленная сходной семейной динамикой и близостью обоих к королевскому трону, делает отношения Клавдия и Гамлета наиболее выпуклой фигурой на фоне общегрупповой ситуации. Во взаимодействии между ними можно наблюдать злокачественное отзеркаливание – один из механизмов реализации деструктивных тенденций в группе, описанный Л. Зинкиным. Каждый из участников такого взаимодействия видит в другом отражение собственных отщепленных, деструктивных аспектов. Усиленные серией реципрокных проективных идентификаций, подкрепленные поведением, соответствующим худшим ожиданиям, эти осколки архаичных фантазий способны сделать любой кошмар реальностью. Так, искренние попытки доброжелательности Клавдия, при его латентной недоброжелательности к Гамлету, встречают недоверие принца, его подозрения в лицемерии дяди и получают в ответ двусмысленные намеки. Реакция раздражительности и недовольства Клавдия на такую коммуникацию понимается принцем как подтверждение его подозрений и заставляет Гамлета от двусмысленных намеков переходить к недвусмысленным оскорблениям и угрозам. Опасения смертоносных намерений, зреющие в каждом участнике конфликта, подкрепляются свидетельством убийственных действий со стороны другого. Финал трагедии ярко демонстрирует вероятные последствия такой эскалации.
Полагаю, важный вопрос для исследователя – возможен ли другой вариант стабилизации групповой системы при активном базовом допущении 20 зависимости, кроме ее распада или прихода к власти кровавого деспота? Шекспир предлагает нам одну из таких возможностей. В его трагедии конфигурация Норвежского двора представляет собой зеркальную инверсию Эльсинора. Король Дании Гамлет убивает в поединке брата норвежского короля по имени Фортинбрас и забирает по условиям поединка его земли. В тот же день у Гамлета рождается сын – наследный принц, которого тоже называют Гамлетом. Тридцать лет спустя, когда король Гамлет умирает, сын убитого Фортинбраса, по имени тоже Фортинбрас. собирается с войной на Данию, чтобы отомстить за отца и отобрать свои земли. Дядя Гамлета, ставший новым королем Дании, вступает в переговоры с дядей Фортинбраса, королем Норвегии с просьбой усмирить племянника, чтобы не допустить ненужного кровопролития. Норвежский король соглашается на просьбу датского, но ведет себя иначе, чем Клавдий. Он так же слаб, как и Клавдий, хотя и по другой причине – от старости и болезни. В отличие от Клавдия, он понимает, что вооруженную силу, собранную жаждущим мести Фортинбрасом, не выйдет просто распустить по домам, и что лишенная возможности убивать датчан, эта сила легко может обернуться против него самого. Поэтому, пойдя на уступки Клавдию, король Норвегии отправляет Фортинбраса с его войском отбивать спорные земли у Польши. И его меньше всего заботит, что спорный клочок земли представляет собой ничтожную ценность, и что в войне за этот пустяк погибнут тысячи людей. Король Норвегии сохраняет стабильность своей группы, сменяя в ней базовое допущение зависимости на базовое допущение борьбы-бегства. Этот феномен межгруппового взаимодействия В. Бион назвал отклонением, или аберрацией групповой ментальности. По большому счету, единственное различие между базовым допущением зависимости и базовым допущением борьбы-бегства заключается в том, что в первом случае проекции всех жадных, агрессивных и завистливых побуждений группы проецируются на собственного лидера, а во втором – на соседнюю группу.
Боюсь, что второй вариант стабилизации групповой системы оказывается ничем не лучше, чем первый. Понятия добра и зла, правды и лжи, любви и ненависти блекнут и теряют релевантность ввиду холодного и безличного динамического равновесия групповых систем. Место одной культуры заступает следующая, царства расцветают и гибнут, тысячи людей убивают друг друга лишь для того, чтобы миллионы других имели удовольствие вернуть себе покой своих привычных иллюзий. Может ли это быть как-то иначе? Можем ли мы тратить свои силы и талант на что-то другое, чем разрушение и убийство?
В трагедии Шекспира, между ее действующими лицами мы можем наблюдать прогрессивное нарушение коммуникации. Связи дружбы, любви и доброжелательности истончаются и рвутся, персонажи большого ума и способностей глупеют и сходят с ума, между ними нарастает отчуждение, недоверие и фальшь, они перестают говорить друг с другом по существу и лишь пытаются соблюдать форму приличий. Они ведут себя на поводу у своих страхов, не трудясь разуверить друг друга в иллюзорности своих опасений. Теория и практика группового анализа свидетельствует о том, что коммуникация может развиваться в противоположном направлении. Возможно, в этом для человечества есть небольшая надежда.
Т. Левин, сентябрь 2022 г.